Заметы на полях:

«Опубликованные недавно, письма д'Антеса свидетельствуют о действительно сильном увлечении, которое этот уже тогда весьма холодный и расчетливый человек испытал к Наталии Николаевне. Начало его влюбленности приходится, очевидно, на осень 1835 — зиму 1836 года. Нам трудно судить, насколько объективно оценивал он те знаки внимания, которые оказывала ему Наталия Николаевна. Однако же ее, видимо, тронуло чувство молодого красивого человека. Пушкин вначале был снисходителен к ухаживаниям д'Антеса за его женой, не видя в них ничего серьезного и хорошо относясь к обаятельному блестящему Жоржу, которого сам он ввел в свой дом и от души смеялся его остроумным шуткам и шалостям, ибо в них всегда было что-то наивно-детское». (З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»)

Из дневника Алины:

«Итак, болезнь двух мне самых близких людей приключилась на этой неделе. Во-первых, Базиль простыл, и хотя он пишет, что опасности нет никакой, я страшно волнуюсь. Ведь он есть все, чем я обладаю в жизни. Больна и бедняжка Мэри. Утверждают, что тоже простуда. Но мне кажется, это нервическое. А что же барон? Он так увлечен своим новым предметом, что вовсе ее забыл. Это жестоко, но я его понимаю: перед новой любовью прежнее увлечение кажется докучным заблуждением.

Кстати, на бале у княгини Бутеро я заметила д'Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, ему было просто не до меня. Он жадно выискивал кого-то взглядом в толпе, вдруг устремился к одной из дверей, и через минуту я увидела его возле госпожи Пушкиной. До меня долетел его взволнованный голос:

— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…

Через полчаса барон танцевал с нею мазурку. Как счастливы казались они в эту минуту!

Но что же такое эта мадам Пушкина, наконец? Я спросила бы тетушку — однако она в обиде за Сергия Семеновича и сильно раздражена. У Мэри также лучше не спрашивать. Что ж! Подождем, понаблюдаем…».

Из письма Жоржа д'Антеса барону де Геккерну:

«В последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», — да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование».

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Масленица 1836 года закончилась большим балом у Бутурлиных. Бал сей имел своим следствием то, что барон д'Антес окончательно понял: он любит Натали, и любит ее слишком сильно, чтобы скрывать это от света. Уже не тщеславие избалованного красавца, а юношеский порыв овладел им с силой, которую в чувствах своих д'Антес и не подозревал до того. Мэри Барятинская с ее миллионом вылетела из его головы. Правда, мысль о ней снова возникнет в удалой и расчетливой сей голове месяца четыре спустя, когда Натали, ожидая очередного ребенка и нося траур по свекрови, на время исчезнет из его поля зрения. Любовь и расчет будут бороться в молодом человеке, и тогда победит, между прочим, любовь. Императрица Александра Федоровна назовет это все «новомодными страстями в духе романов господина де Бальзака» и, возможно, точнее всех определит дух времени, так ярко отразившийся в характерах участников злосчастной интриги.

Увы, Алина также не знала, что интрига ее жизни раскручивает свою пружину, и наблюдают за ней весьма любопыствующие глаза. Глаза эти были белесые, выпуклые, всегда привычно надменные и от этого как бы слепые, но одновременно и пронзительные. В народе такие глаза непочтительно называют обычно «бельма». Правда, владелец их в молодости считался чуть не первым красавцем Европы, но к 1836 году ему пошел уже пятый десяток. Теперь он носил корсет и накладку на лысину, — досадный след многочисленных побед у прекрасного пола. На бале у Бутурлиных он дважды спросил об Алине, и это запомнили все, бывшие в зале.

Но вернемся к дневнику Алины Головиной.

«15 февраля, вечер у Нессельроде. Едучи на этот скучнейший раут, я и представить себе не могла, что встречу там, возможно, самую интересную женщину в Петербурге. Итак, посреди вечера в салон вошла дама, и все стихло. Тишина повисла на миг лишь, но этого было б довольно, чтобы смутить вошедшую. Та, однако, безмятежно приблизилась к хозяйке, сияя полными плечами и тугими иссиня-черными локонами. Я видала, как смешалась мадам Нессельроде, эта толстая и всегда такая нахальная дура. Черные глаза вошедшей казались веселы и как-то особенно, странно блестящи. Платье ее было царственно роскошно: из золотой парчи и тяжелых старинных пепельно-серых кружев. Толстая, почти грубая золотая цепь с большим католическим крестом из брильянтов придавало ей вид гостьи из эпохи лат и турниров. Впрочем, и сей пышный наряд тускнел рядом с свежестью, силой и даже дерзостью, которыми был отмечен весь ее облик.

Это была знаменитая графиня Самойлова. Недавно она разъехалась с мужем из-за взаимных измен. Графиня пренебрегает мнением света, дерзит даже и государю. Но все ее принимают ради ее несметного состояния и красоты.

Графиня села в кресло напротив нас, и толпа мужчин тотчас нас разделила. Но я успела ее рассмотреть. Лицо у нее совсем детское, круглое, а носик вздернутый, — но зато эти черные, то лихорадочно блестящие, то